Есть слова Мальро, которые не становятся менее верными от зацитированности: «Художник рисует  дерево не потому, что увидел дерево, а потому, что видел, как другой художник нарисовал дерево».
Рейн ходил к художникам, и я таскался за ним на невидимом поводке.  Весной 1956 года таинственным и многообещающим было имя – Фальк.  По темной лестнице мы поднялись на третий этаж.  Фальк был смуглый подсохший старый человек с непонятно что означавшей улыбкой.  Мы попросили посмотреть его «работы».  Он провел нас в мастерскую.
Холсты стояли, прислоненные к стенам, подрамниками наружу.  Рейн попытался повернуть один, но Фальк, неопределенно улыбаясь, не разрешил.  Оказалось, что смотреть можно только неоконченную картину на мольберте.  Это было тусклое изображение женщины, собственно не картина еще, а подмалевок.  Мне показалось, что он покрыт пылью, хотя в темноватой комнате трудно было сказать наверняка. Палитра лежала на стуле рядом с мольбертом.  Краски на ней окаменели.  Вошла женщина, такая же сухая и смуглая, как муж.  Она принесла художнику кушанье – коричневые комья на тарелке.  Почему-то сочла нужным нам объяснить: «Рис с грецкими орехами».  Мы уже начали понимать, что изруганный недавно Хрущевым художник просто боится случайных посетителей, и пошли прочь.
Спускаясь по лестнице, увидели, что дверь в мастерскую этажом ниже открыта, и другой старик, не в пример Фальку, плотный и румяный, стоит в передней.  По табличке на дверях поняли, что это Павел Варфоломеевич Кузнецов, и попросили разрешения войти. Павел Варфоломеевич собирался уходить, но остался и охотно стал показывать, одно за другим, свои среднеазиатские полотна. Пустыня у Кузнецова была не раскаленным адом, а пространством, где горизонтально жили легкие свежие краски – желтое и голубое, главным образом.
В ту пору желтое и голубое не ассоциировалось у меня ни со Швецией, ни с Украиной, а только с Рейном.  Я не переставал дивиться тому, что цвет можно воспроизвести словами.

И не только цвет, но и форму – округлость яблока.  Пробивая строку регулярного пятистопного ямба, как сосновый частокол, ядро яблока подтверждало свою округлость тремя ударными «о»: «онО былО желтО».  Когда Рейн читал эти стихи, он произносил «былО желтО» с окончательной, непререкаемой интонацией.
         «БылО» научило меня ценить поэзию смысла еще до того, как я вчитался в Мандельштама,  В то время, как иные мои приятели, да и я сам, баловались заумью, Рейн работал со смыслами слов. У меня язык не повернется назвать Рейна «орудием языка», как определял впоследствии поэтов наш с Рейном общий гениальный друг.  Какое уж тут орудие!  Рейн казался мне деревенским кузнецом.  Он раскалял слова и речевые обороты докрасна и сгибал, и закручивал их так, как ему было нужно для получения смысла, не достижимого средствами обычной речи.  Собственно все то давнее стихотворение, «Яблоко», об этом процессе, о том, как возникает лирический текст.  Начало там такое:

Для того, чтобы добыть гармонию из хаоса городских площадей и броунова движения человеческих толп, нужно дать распасться логическим связям, грамматическим нормам, как распадаются элементарные частицы при термоядерной реакции.  (Термоядерная образность еще вернется в конце стихотворения).
         И вот, когда душа стесняется лирическим волненьем, мысли выбились из назначенной бороздки и заскрежетали поперек пластинки, тогда вспоминается написанное другим художником.

         Тут пора сказать, что вообще-то в этом стихотворении стандартная лирическая фабула: шел по улице, встретил красавицу.  Но мы-то знаем, что Бог не в фабуле, а в деталях.

Площадь, воплощение адского городского хаоса с лютыми грузовиками, не спокойная Сенная или вовсе тихая Покровка на Садовой в Ленинграде, а от ствола бесчеловечно широких московских Садовых, но наш герой находится уже не только в этом, но и в другом измерении, в другом городе, в другой эпохе.  Не то, чтобы в Париже 1913 года, но в локусе, созданном лирическим воображением Утрилло, с разводами дождя на крашеной штукатурке стен. Или Писарро.  Или Добужинского, в конце концов.
Книги, о которых Рейн чаще всего говорил в то время, клялся дать мне почитать и не давал, были «От Монмартра до Латинского квартала» Франсиса Карко и «Пикассо и окрестности» Ивана Аксенова.
         Лет семь спустя Бродский напишет свое первое настоящее стихотворение – «Я обнял эти плечи и взглянул…».  Странное дело: обнимает возлюбленную и при этом внимательно рассматривает «то, что оказалось за спиною», используя тот же поворот сюжета в «Яблоке»:

Остановленное, но, тем не менее, уходящее мгновение, кубистическое вторжение яблока в портрет девушки на городской площади, переход материи в цвет и времени в текст – это и есть смысл лирического стихотворения, содержание понятия лиризм, его основы, по крайней мере.
         Желтое яблоко на голубом фоне – это, скорее всего, из эрмитажного натюрморта Сезанна.  Рейн пишет «Яблоко» не потому, что увидел яблоко, а потому, что видел, как Сезанн написал яблоко.

«Материя переходила в цвет».  За цветом, добытым таким образом, устанавливается новое постоянное значение: «желтое – исступленное».  Об агонии забросившего поэзию Рембо Рейн, примерно в то же время, говорит так: «Итог, что груб и жёлт».

У меня отец был поэт.  Я с детства знал много пишущих стихи людей.  Но от первой встречи с Рейном у меня на всю жизнь осталось ощущение первой встречи с Поэтом.  Наверное, от того, что с ним я познакомился не в силу семейных связей, а сам по себе, потому что он был моим сверстником (ну, на полтора года старше), что он громовым голосом, сверканием очей, патетическими каденциями почти до неприличия соответствовал романтическим представлениям о поэте.
Мне было пятнадцать лет, я учился в девятом классе, а Рейн в десятом.  В другой школе, хотя моя школа была прямо напротив Технологического института, на территории которого жил Рейн с матерью.  Общий знакомый передал мне приглашение Рейна зайти.  Были морозные зимние сумерки.  Было интересно отыскивать жилье Рейна – меня всегда интриговали эти города внутри города, вроде городка Техноложки, куда просто так, без приглашения, не зайдешь.  Рейн встретил меня в полосатой пижаме и принялся реветь стихи.  Свои?  Багрицкого?  Тихонова?  Не помню.  Помню, что первоначальное смущение сменилось восторгом. Помню, что, уйдя от Рейна, я, несмотря на уже вовсе сильный мороз, пошел не сразу домой, а в сторону Фонтанки.  На другой стороне улицы стыл странный петербургский монумент – периодическая таблица элементов во всю стену Палаты мер и весов.