(комментарий к «Хитроу» Евгения Рейна)

Если верить Платону, всякая вещь, материальная или духовная, есть проявление некого идеального эйдоса, проекция в мире земном абсолютной и неизменной идеи этой вещи, пребывающей в мире божественном. Возникает вопрос: если существует такая вещь как поэзия, если есть вполне конкретные авторы и тексты, то, что это за идеальный эйдос, который проявляется в них? Ведь получается, что каждое поэтическое произведение не более, не менее – проекция некоего идеального стихотворения, написанного «прежде всех век». Более того, поскольку человеческим стихам присуще содержание – пусть своеобразное, поэтическое, но все же умом и чувством постигаемое содержание – значит  должно существовать и некое абсолютное событие, составляющее содержание идеального стихотворения. И в каждом конкретном тексте тем или иным образом это событие подспудно должно отражаться. Пользуясь современными понятиями, можно сказать, что должна сработать программа, изначально записанная в самом языке программирования и автоматически запускаемая при включении компьютера.
Если придерживаться этой феноменологической теории, то тогда оказывается, что подлинная задача поэта – отобразить в любой разрабатываемой им теме то самое предвечное событие, составляющее внутреннюю сущность и небесный смысл любого земного произведения – иными словами, привести конкретное стихотворение к общему поэтическому знаменателю. Но что это может быть за событие, совершение которого необходимо для того, чтобы состоялся акт поэзии? Тут, видимо, нужно размышлять следующим образом: если существует идеальное стихотворение об идеальном событии, то должен быть и идеальный поэт. Коль скоро мы заговорили об античном мышлении, как  тут не вспомнить мифологию. В двадцать первом веке мы хорошо знаем, что мифы как раз и являются такими развернутыми идеальными моделями, отражающими все стандартные земные ситуации. Мифологическая школа в филологии и психологии давно показала, что описываемые мифом архетипические ситуации являются закодированным знанием и человеке, его психике, деятельности, о его индивидуальном и коллективном развитии.
Не обошел миф и вопросов поэтического творчества, оставив нам историю об Орфее и Эвридике. Зная, сколь важен миф для понимания человека, рискнем предположить, что сюжет с Орфеем вполне может являться тем самым идеальным сюжетом, который должен составлять глубинное содержание любого поэтического текста. Можно даже попытаться реконструировать сюжет пра-стихотворения. Памятуя о работах В.Я.Проппа, скажем, что морфология этой истории сводиться к следующему: была Эвридика как символический образ некоего смысла жизни, исходного, полного, гармоничного, удовлетворяющего. Затем произошла его потеря и как следствие – одиночество и страдания, после чего осуществилось хождение за потерянным в иной мир, непреднамеренный отказ от него и возвращение в новом статусе и с новым знанием.
Мы намеренно опускаем сентиментальный пафос и некоторые значимые детали, такие как смерть Эвридики от укуса змеи и гибель самого Орфея, ибо главным для понимания мифа в связи с нашим вопросом является сухая схема метафизического путешествия, которое, как мы предполагаем, и является архетипической сюжетной основой любого стихотворения. Переход при этом необходим для восстановления утраченного смысла, утраченного знания, утраченной гармонии. А само стихотворение должно быть написано в пограничном состоянии, между мирами.
С функциональной точки зрения Эвридика в этом мифе не так важна, она – предлог и внешняя причина хождения в аид, поэтому она не возвращается. Почему Орфей обернулся – большая тайна, открытая для толкований. В нашем понимании он оборачивается, ибо подсознательно знает, что не она, собственно, ему нужна. Миссия Эвридики – увлечь поэта на тот свет, миссия поэта – оттуда вернуться. Чем бы ни являлась для Орфея Эвридика, аид дает нечто большее, и выбор, пусть подспудный, совершает сам поэт. Орфей – единственный из людей, кому позволено возвратиться из царства мертвых, и этим миф декларирует особую функцию поэта в социуме.
Хождение в аид – цель и необходимость, без этого события невозможна судьба поэта. Орфей – идеальный поэт, он был признан таковым еще до Эвридики и до аида. И все же миф, отражая абсолютную, надмирную реальность поэтического творчества, зачем-то требует совершить этот переход, а история первопоэта регулярно – скрыто или явно – повторяется в текстах и в судьбах последующих орфеев. Собственно, даже повторяется, а именно свершается, потому что миф не знает исторического времени, там все происходит всегда и сразу. Всякий пишущий стихотворение превращается в Орфея, или, точнее говоря, Орфей проявляется в нем, и каждый раз впервые идет за Эвридикой. В конце концов, в основе поэзии лежит метафора, а метафора («перенос», «переход») – всегда своего рода путешествие, преображение, событие. Во всяком случае, так должен был думать Платон.
Теперь проведем эксперимент. Возьмем для анализа стихотворение, не имеющее, на первый взгляд, никакого отношения к античным сюжетам, и посмотрим, что там есть от истории Орфея. «Хитроу» Евгения Рейна – одна из наиболее ярких журнальных публикаций 2003 года («Знамя», № 11). Приведем текст стихотворения, а затем осуществим детальный анализ, памятуя о том, что в тексте нет ничего случайного, и что любые самые свободные ассоциации имеют право на существование.

Итак, рассмотрим локус повествования. Место пребывания героя здесь неслучайно – это аэропорт. Собственно говоря, что такое аэропорт Хитроу? Помимо того, что в данном случае здесь проходит государственная граница с таможней, визовым режимом и т.д., это еще и символическая пограничная зона, место соединения земли и воздуха. Более того, далее в тексте нам сообщается, что Хитроу находится  за милю до океана, то есть в нашем случае, это еще и граница между землей и морем. Сверху же «Конкорд» клюет над Хитроу, приводимый в движение огнем, сгораемым топливом. Иными словами, непритязательное, на первый взгляд, упоминание аэропорта задает достаточно четкое описание пограничного места, это точка пересечения всех четырех традиционных стихий: земли, воздуха, воды и огня. Вдобавок к этому заметим, что рядом с аэропортом Хитроу находится Гринвич – знаменитая обсерватория, нулевой меридиан – линия, разрезающая глобус по вертикали и задающая отсчет мирового времени. Кстати, об ощущении предела, о своем пограничном состоянии говорит и сам герой: и кажется мне порою, что я дошел до лимита.
Аэропорт и самолет также предполагают идею взлета, желание и возможность приподняться над землей, над реальностью быта, и осмыслить положение дел с расстояния, то есть увидеть подлинную сущность происходящего. (Далее будет сказано: уже не считаю «дринки», что в русской традиции также предполагает видение сути вещей). Это вполне соотносится с орфической идеей хождения за истиной и смыслом. Аэропорт – английский, действие происходит в Англии, на острове, формирующем островное сознание – такой тип ментальности, при котором человек воспринимает себя как остров. С одной стороны, это ведет к тотальному одиночеству, но с другой стороны, позволяет ему четко видеть своим границы, а значит, и владеть техникой перехода. Иными словами, нашему Орфею нужно стать англичанином, заболеть английской болезнью – шизофренией, чтобы увидеть свои границы, выйти за них и взглянуть на себя со стороны. Помешать этому может лишь знаменитый английский туман, но именно сегодня Английское утро промыто, и ничто не смущает чистого зрения героя.
Что же он узнает? Налицо фиксация факта – «я изменился» – и попытка  понять «какой я теперь». Эта мысль раскрывается при помощи ряда оппозиций, содержащих внутреннюю формулу «какой я был – какой я стал». Сначала мы узнаем, что все, как у рака, в прошлом, / а здесь только ланч с «маргаритой», то есть раньше была жизнь, а теперь существование, потребление, и «маргарита» уже не имя женщины, а пункт в ресторанном меню. Итак, что это за противопоставления? Я стал не дохлым, а дошлым – равно как и фраза – Я стал не умным, а ушлым,  говорят  об одном и том же значимом личностном качестве. «Дошлый» и «ушлый» передают оттенки слова «хитрый», это синонимы с легкой негативной коннотацией. При этом оппозиция «умный – ушлый» крайне важны, в ней раскрывается суть пограничного сообщения. Дело в том, что «умный» - качество интровертное, направленное внутрь, вглубь, в то время как «ушлый», то есть «хитрый», - качество внешнее. Можно сказать, что «ушлость» - это поверхностный, но практичный ум.
Обратим внимание и на то, что слово «Хитроу», созвучное с «хитростью», несколько раз и с эмфатическими повторами появляется в тексте, да и само стихотворение так называется. Очевидно, что тема хитрости как лже-ума и лже-существования, тема выявления в себе этой хитрости, является смыслообразующей. И эмоция героя здесь очевидна – это сожаление о том, что подлинное внутреннее бытие сменилось внешним, хотя и прагматически оправданным.
Выраженное сожаление развивает следующая строка Сменял овцу на корову. Отвлекаясь от прямого значения этого фразеологизма, предложим несколько неожиданную – астрологическую – интерпретацию образов упомянутых животных. Дело в том, что астрологическое истолкование символов овцы и коровы четко соотносится с известной фроммовской формулировкой «быть» и «иметь». В зодиакальном цикле Овен (Овца) 21 апреля превращается в следующий по очереди знак, в Тельца (Корова). Классическое толкование гороскопа в этой связи предполагает следующие смыслы: идея Овна – собственное «я», сила индивидуальной личности, картезианское утверждение существования. Идея же Тельца – притяжательное «мое», декларация прав собственности, обладание материей. Получается, что Сменял овцу на корову развивает внутреннее содержание предыдущих строк и содержит следующее толкование: раньше я был самим собой, а теперь я растворился в материальном мире, в мираже потребления.
Что еще видит герой в себе? Строка Пить даже сухую воду отсылает нас к Иосифу Бродскому и предлагает спор с ним (в знаменитом «Я входил вместо дикого зверя в клетку…» есть строка «И не пил только сухую воду»). Герой как бы говорит: я могу делать то, что ты не мог. Пить сухую воду – это значит насыщаться чем-то иллюзорным, обманывать себя, здесь развивает контекст  «быть» и «иметь». В следующих строках Ко мне мой хранитель-ангел / не смог дозвониться по коду герой убеждается в том, что связи у Орфея с вышестоящим хранителем, волшебным призраком-проводником больше нет. Гермес-Вергилий довел героя до последнего края – туда, где следующий шаг герой должен сделать сам, тем более что это в его силах: Все лестницы мне пологи / еще пока по старинке.
Следующие две строчки подчеркивают наличие всесторонней состоятельности и силы. И бабы еще интересны – речь идет о здоровье внутреннем, глубинном, соотносимым с сущностью человека. И впору еще костюмы – подразумевается здоровье внешнее, поверхностное, связанное с условностью сиюминутной культуры моды. Во всяком случае, в традиционно-русском, толстовском понимании одежды любой костюм – проявление внешнего и прагматического, а не сущностного. Иными словами, эти две строчки сообщают нам о внешней и внутренней адекватности героя, его готовности к действию, к поступку, который предстоит совершить, а также о его способности к самооценке.
Следующая строка чрезвычайно важна: И есть адресок не Пресне, / где можно прилечь без шума. В стихотворении всего два географических названия: Хитроу и Пресня. Они, конечно же, противопоставлены друг другу и задают те самые оси координат, в системе которых и разворачивается орфический мета-сюжет. Вполне вероятно, здесь имеет в виду конкретная краснопресненская квартира, но мы договорились, что в стихах ничто не случайно, и у каждого слова и звука обычно двойное дно. И здесь Пресня возникает неспроста: если Хитроу – это место пограничное, чужое, выявляющее и обостряющее внутренний конфликт героя, то Пресня – это место родное, исконное, успокаивающее, именно поэтому там можно прилечь без шума. По звучанию и значению, Хитроу – хитрый, искусственный, нарочитый, в то время как Пресня – пресный, безыскусный, простой. К тому же этот топоним – очень русский и домашний по форме и огласовке, а потому предпочтительней, чем возможные в этом контексте Арбат, например, или Питер.
Упоминание Пресни здесь, перед кульминацией и развязкой последних строк, совершенно необходимо. Увидев себя нынешнего и вспомнив себя прошлого, герой должен обозначить возможность возвращения. Конечно, Пресня – уже не основной дом, о нем герой вспоминает почти случайно и говорит почти пренебрежительно: есть, мол, один адресок. Так и корова давно стала милее овцы. И, тем не менее, в Хитроу оказывается едва ли не спасительным факт вспоминания этого адреса, дающего шанс вернуться к себе прежнему, подлинному, не дошлому и не ушлому, еще не сменявшему овцу, не потерявшему свое индивидуальное содержание. С другой стороны, это как раз тот момент поэтического мифа, когда Орфей оборачивается. Но именно поэтому он может вернуться из аида.
Последнее четверостишие кульминирует по всем правилам риторики. Нагнетается ритм, идет усиления и повторы («Хитроу-Хитроу», «я знаю – я чувствую», «что поздно – что рано»). Повторяется в сжатом концентрированном виде семантическая схема всего стихотворения. Это черта хорошего рассказчика: в конце нужно кратко повторить все сказанное, чтобы не потерялся сюжет и смысл истории, чтобы финальная фраза была более эффектной и содержательной. Схема здесь следующая: пространство, переходящее в модальность (отношение к реальности), которая в свою очередь сливает пространство со временем, реализуясь в красивом хронотопе. В тексте это выглядит так: локализация пространства (здесь, в Хитроу, в Хитроу), далее – уточнение пограничной функции пространства с его стихиями (за милю до океана), далее – модальность (я знаю, я чувствую кровью), реализующая функцию пространства во времени (Что поздно, а что еще рано).
С двумя последними строчками нужно разобраться отдельно. Утверждения я знаю оказывается недостаточно. И дело не просто в том, что подлинное знание всегда бинарно и антиномично: рациональное левополушарие «я знаю» в принципе должно дополняться иррациональным правополушарием «я чувствую». Дело в том, что именно здесь наконец-то происходит разрешение скрытого конфликта, главного конфликта стихотворения – между внутренним подлинным содержанием героя, которое он почти утратил, и новой внешней формой, вытесняющей личность. Я чувствую кровью – это победа подлинного «я», ибо трудно представить что-то более внутреннее и личное, чем кровь. Можно сказать, что это взрыв внутри героя, и здесь не обходится без крови.
Теперь, когда конфликт снят, когда преобразившийся Орфей возвращается из аида, он несет с собой потустороннее знание – комплексное, сохраненное как умом, так и чувством. Что поздно, а что еще рано – собственно, принципиальные здесь слова – а что еще рано, смысл которых в том, что рано еще уходить на покой, что есть миссия, которую нужно выполнить. Это знание о жизни, о жизнеспособности, о возможности и необходимости сопротивления энтропии. Эта тема – выживания в борьбе, когда кажется, что уже нет сил и все уже поздно – доминирует в поэзии Евгения Рейна последних лет.
В заключение хотелось бы сказать несколько слов о том, что данное герою сообщение о глубинном конфликте между внешним и внутренним также отражает ситуацию культуры в целом. Это предупреждение об опасности, которая возникает, когда оценивается не сущностное содержание какого-либо явления, а тот поверхностный эффект и воздействие, которое оно произведет. Это торжество пиара, когда реклама важнее товара, а фантик важней конфеты, когда по одежке и встречают, и провожают. Поэзия, конечно, дело элитарное и «безнадежно семантическое», всячески избегает поверхностности, но верховенство прагматики и презрение к смыслу, свойственное новой культуре, влияет и на нее. «Хитроу» Евгения Рейна говорит о необходимой мобилизации сил поэзии, и в этом, если верить Платону, состоит эйдос стихотворения.